РИСКУЯ ЖИТЬ
УДК 159.922
Аннотация. В статье рассматривается одна из важнейших задач диалогово-феноменологической психотерапии. Речь идет о восстановлении способности к психологическому присутствию. Или, проще говоря, способности Быть. В работе выделено два этапа этого процесса. Во-первых, это реабилитация самой потребности присутствовать своей жизнью в жизни другого человека. Во-вторых, собственно процесс восстановления соответствующего опыта. Отдельное внимание в работе уделяется взаимосвязи присутствия и переживания. Рассматривается психологический риск, который неизбежно сопровождает реализацию намерения Быть с Другими.
Ключевые слова: диалогово-феноменологическая психотерапия, присутствие, переживание, риск и усилие Быть, потребность присутствовать, симптом, self-парадигма.
Одной из основных задач диалогово-феноменологической психотерапии является помощь клиенту в процессе формирования у него навыков психологического присутствия. Между тем, присутствие предполагает собой некоторый более или менее выраженный риск. Риск Быть. И сопутствующие ему риски: оказаться пораненным, встретиться с болью, испытать отвержение и пр. По этой причине чаще всего запрос клиента не звучит как «научите меня присутствовать и Жить полной грудью». Типично он звучит так: «Помогите мне избавиться от …» или вовсе: «Избавьте меня от …». И с этой ситуацией нам приходится иметь дело. При этом необходимо, несмотря на требование и ожидания клиента относительно его чудесного исцеления, сформировать у него мотив к присутствию.
Именно это является одной из самых сложных задач. С чего бы это у человека появилось желание Быть, если присутствие ему в опыте просто незнакомо? Более того, напряжение симптома оттягивает значительную часть душевных сил. Плюс риск, который сопровождает каждый акт Бытия. На этом фоне наше предложение к присутствию выглядит порой, по крайней мере, странно, а чаще просто нелепо, и вызывает возмущение человека. Таким образом, от осознания того, что путь к терапевтически важным для клиента изменениям лежит через восстановление у него переживания в присутственном контакте, не облегчает жизнь психотерапевта. Скорее, значительно усложняет ее. Но иного пути нет. Поэтому терапия начинается, как правило, с совершенно разными мотивами у его участников.
Восстановление потребности присутствовать
Восстановление способности присутствовать
Исходя из этого, одними из первичных частных задач терапевта являются одновременная конфронтация тупиковых ожиданий клиента и формирование у него мотива к присутствию. Я предлагаю не затягивать с реализацией этих задач и начать решать их с самой первой сессии. Однако и самим терапевтам не следует строить какие бы то ни было ожидания на этот счет. Возможно, потребуются долгие месяцы регулярных терапевтических встреч, порой проходящих в довольно напряженном эмоциональном фоне, чтобы сформировать у клиента мотив, которого не было раньше. Особенно в том случае, если потребность к присутствию для человека незнакома вовсе, или он «отказался» от нее ввиду серии травматических воздействий на протяжении своего развития.
Итак, этап номер один заключается в формировании потребности Быть или потребности присутствовать (В данном контексте я использую эти фразы как взаимозаменяемые). Однако этот тезис нуждается, по всей видимости, в некотором пояснении. Мне бы не хотелось, чтобы у читателя сложилось впечатление, будто бы диалогово-феноменологический психотерапевт занимается определенного рода моделированием, т.е. формированием того, чего у клиента нет, а также привнесением в его жизнь чуждых ей феноменов. В связи с этим мне бы хотелось сделать несколько комментариев. Все они имеют отношение к важному тезису психотерапии, фокусированной на контакте – терапевт является специалистом не по индивиду и его внутреннему миру (внутреннего мира просто не существует), а по полю. Об этом я уже не раз говорил, но повторение в новом контексте будет, по всей видимости, совершенно не лишним.
Другими словами, все, что в наших силах в процессе терапии, так это помощь клиенту в восстановлении его связи с полем. Поскольку именно поле формирует индивида и его жизнь, то, восстанавливая эту связь, мы помогаем человеку стать более живым. И только в этот момент он получает возможность начать формировать поле. И эта обоюдная связь является основанием нашей концепции переживания. Выразим сказанное иначе: переживание, свободный процесс которого лежит в основе творческого здорового функционирования self, опосредуется процессом взаимного формирования поля и человека. Единственной же реальностью, к которой в процессе психотерапии мы имеем доступ, является ситуация этого взаимодействия. Здесь и разворачивается процесс психотерапии. Ни к человеку, ни к полю в чистом виде ни один психотерапевт доступа не имеет.
Вернемся к комментариям относительно процесса формирования у клиента потребности в присутствии. Потребность, с точки зрения методологии диалогово-феноменологического подхода, является производной от ситуации поля. Иначе говоря, клиент с «отсутствующей» потребностью до сих пор никогда не сталкивался с осознаванием элементов феноменологического поля, которые бы «подсказали» ее существование. Между тем, множество элементов поля просто кричат об этом. Кричат, и это происходит в жизни каждого человека, общающегося с людьми. Исключение, возможно, составляет аутизм. Хотя и в этом случае, по всей видимости, речь идет лишь о блокировании чувствительности и осознавания соответствующих элементов поля. Собственно говоря, на этом и строится терапия аутичных детей.
Когда мы говорим, что человек не заинтересован в присутствии, то чаще всего речь идет об утраченной чувствительности к соответствующим аспектам поля. Поэтому «формирование» этой потребности происходит посредством восстановления чувствительности. В тот момент, когда человек перестает игнорировать элементы поля, кричащие о жажде присутственного контакта, они становятся феноменами. И теперь человек начинает осознавать потребность Быть. Проще говоря, в процессе терапии мы лишь обращаем внимание человека на то, что и без нашего вмешательства существовало, но было скрыто в виде периферийных элементов поля. Мы лишь восстанавливаем власть, принадлежащую естественной валентности. Теперь элементы поля, говорящие о желании присутствовать, сами стремятся к осознаванию, начиная «бомбардировать» клиента. И наоборот, те элементы поля, которые ранее интенсивно питались благодаря self-парадигме или травматической self-парадигме принудительной валентностью, например, безразличие, страх, стыд и др., убивающие потребность в присутствии, теперь распределяются по фону с гораздо меньшей степенью их влияния на контакт. Подытоживая все вышесказанное, отмечу, что при описании процесса формирования потребности присутствовать в большинстве случаев речь идет о ее реабилитации.
Другой аспект восстановления потребности присутствовать имеет отношение к ожиданиям клиента. Большинство клиентов обращается за психотерапией без осознания необходимости прикладывать усилия Жить. Клиенты, как правило, хотят, чтобы их жизнь изменилась благодаря чудодейственному вмешательству психотерапевта. Или, чтобы терапевт посоветовал им, как жить и что делать, чтобы избавиться от страданий. Порой люди лелеют ожидания, что сам приход на терапию изменит их жизнь к лучшему, боль, которая их сопровождает на протяжении длительного времени, уйдет, а симптомы исчезнут безвозвратно. Разумеется, что такая установка скорее блокирует возможность психотерапии, чем поддерживает ее. По этой причине с ней необходимо конфронтировать.
Однако конфронтировать стоит с подобными установками и ожиданиями, а не с клиентом. Он имеет полное право относиться к психотерапии так, как позволяет ему его психологическая культура. Он не обязан знать, в чем заключается сущность терапевтического процесса. А вот в задачи терапевта входит, кроме всего прочего, создание источника для формирования такой культуры. Таким образом, конфронтируя с актуальными ожиданиями клиента, терапевт попутно может рассказать ему о том, что такое психотерапия. Я, например, обычно делаю это в самом начале терапевтического процесса. Ведь не так сложно простыми словами рассказать о том, что вы знаете о сущности психотерапии и изменениях людей в ней. Такое объяснение опирается на методологию соответствующей школы.
В нашем случае необходимо донести до клиента несколько тезисов. Во-первых, что терапевтически значимые для клиента изменения являются важным, очень желаемым и им самим, и нами, но все же побочным продуктом терапии, производным от качества терапевтического контакта. Во-вторых, симптом является тем способом, которым человек строит контакт с окружающими и тем самым тщетно пытается удовлетворить ту или иную потребность. Иначе говоря, симптом – это не самый прямой способ позаботиться о себе. И, наконец, в третьих, та ситуация, на которую жалуется клиент, является результатом его отказа Жить. В связи с этим особую ценность приобретают присутствие и переживание. При этом стоит объяснить, что это такое. В заключение же можно описать и объяснить «на пальцах», каким образом терапевтический процесс проходит в реальности. И помните: перед вами человек, который, возможно, с психологией совершенно незнаком.
На приеме Анна, женщина 28 лет, мать двоих детей. Обратилась в связи с желанием «усовершенствовать себя». При этом она игнорировала любые проявления чувств, ей были незнакомы собственные желания. И любые феномены, появлявшиеся в нашем контакте, и потенциально способные намекнуть ей, что она живая, тут же выбрасывались ею из контакта как незамеченные. Я хотел бы описать для читателя одну из терапевтических сессий с Анной, которая демонстрирует восстановление потребности Быть.
Анна пришла как всегда вовремя, «минута в минуту». И снова начала разговор о желании измениться. «Хочу все уметь планировать, все делать вовремя, быть аккуратной и ответственной», – говорила она. При этом Анна напоминала мне не живого человека, а скорее аппарат по осуществлению жизни, который настаивает на up-grade. Исходя из ее же собственного описания, складывалось впечатление, что она чрезвычайно организованный человек, у которого бытие в полной мере подчиняется контролю. Более того, этот контроль иногда представлялся мне совершенно тотальным. Я сказал ей: «Так тебе, по всей видимости, не психотерапевт нужен, а дрессировщик! Но с этим ты и сама вполне удачно справляешься! Так что не вижу поводов для беспокойства». Анна выглядела озадаченной и недоуменно продолжила описание неудовлетворения относительно настоящего процесса организации своей жизни, который представлялся ей несовершенным. Мой вопрос о том, как она относится к такому положению вещей, Анна растерялась и ответила, что «особенно никак и не относится». По ходу разговора становилось очевидным, что переживание – совершенно незнакомый для Анны процесс. Не то, что бы он пугал ее. Нет, она вообще не понимала его сути. Да в нем, собственно говоря, и не было смысла, поскольку он был заменен многочисленными действиями по своему «улучшению». Причем, так происходило, по воспоминаниям Анны, с самого ее детства: родителям всегда было важно, чтобы их дочь была самой лучшей, самой успешной, самой аккуратной, самой образованной, самой умной, самой … Соответствуя ожиданиям родителей, Анна тем самым получала некоторый суррогатный эквивалент любви. Ни о каком реальном присутствии родителей в жизни дочери говорить не приходилось. Равно как, по всей видимости, и о присутствии родителей друг для друга. Просто в семье как-то вполне успешно обходились без присутствия вовсе. Разумеется, что у Анны просто не могла сформироваться потребность в присутственном контакте с окружающими. Примерно по схожему сценарию она вела себя по отношению к своим детям, хотя утверждала, что старается давать им любовь и заботу. На мой вопрос о том, как это происходит, она сказала, что «записала каждого в несколько кружков, а на Новый Год спланировала посещение нескольких концертов и новогодних представлений». При этом она с гордостью посмотрела на меня. Я же в ответ встретился с печалью и страхом от того, что это, если не единственный, то первый пришедший в голову Анне, способ любить. Я поделился с ней своими чувствами. Анна немного удивилась и сказала, что «любовь показывается реальными действиями». Однако уже через минуту она сказала применительно к отношениям с мужчинами, что «не уверена, что вообще когда-нибудь кого-то любила». Просто ей важно, чтобы ею восхищались. И мужчины вслед за родителями с лихвой давали ей признание и восхищение. Я снова ощутил сильную печаль в своем сердце, о чем и сказал Анне: «Мне грустно от того, что ты говоришь. Грустно от того, что в восхищении, в котором ты живешь, нет встречи. Я могу восхищаться образом, но в этом нет тепла». Глаза Анны впервые за время нашей сессии увлажнились. Она сказала, что «иногда ей очень грустно, и она чувствует себя одинокой». Время от времени ей даже больно от осознания холода своей жизни. Интенсивное щемящее чувство боли и сочувствия как отклик посетило мое сердце. Мое сочувствие оказалось мучительным для Анны. Она как будто отпрянула назад и замерла на несколько секунд. После чего сказала, что «ненавидит сочувствие», и «оно ей не нужно». «Но твоя жизнь вполне достойна сочувствия», – сказал я и продолжил: «Равно как и ты сама достойна сочувствия». Анна выглядела ошарашенной. Впервые в ее жизни она встретилась со словосочетанием «достойна сочувствия». Она всегда думала, что «сочувствие унижает». Я же сказал, что напротив, очень уважаю Анну за ту смелость, с которой она предпринимает усилия переживать свою жизнь: «Это заслуживает не только сочувствия, но и уважения». Анна поблагодарила меня за тот опыт, который она получила: «Хотя это и не то, что меня беспокоило в начале терапии. Но это что-то очень важное. Возможно, гораздо более важное, чем все, что было до этого. Я немного растеряна. Но очень благодарна тебе. Спасибо большое». И, похоже, впервые за время терапии, ее слова «попали в меня» так, как будто они действительно были адресованы мне лично. Происходящее очень трогало меня. Остаток сессии мы провели в молчании. Анна тихо плакала.
Эта сессия, действительно, оказалась знаковой для терапии Анны. Именно с него начался путь Анны к переживанию. Впервые она осознала, что нуждается в теплоте другого человека, а также то, что Жизнь богаче наших планов на нее и тех действий, которые мы совершаем для их реализации. Кроме того, для нее стало очевидно, что присутствие в контакте гораздо важнее функциональной заботы о людях, а восхищение и любовь не заменяют друг друга. Прошло уже больше двух лет терапии, а до сих пор я и Анна вспоминаем эту сессию с трепетом и благодарностью. Несмотря на то, что она не была фееричной и наполненной инсайтами, а скорее привела в задумчивость и растерянность.
Представленный вашему вниманию случай иллюстрирует еще одну причину, по которой некоторые люди избегают присутствия. В присутствии можно быть только собой. Невозможно быть кем-то другим. Невозможно играть роль. В то время как многие люди в современной цивилизации порой тратят годы и даже десятилетия, чтобы стать кем-то другим. Иногда такого рода карьера, как в случае Анны, начинается с самого детства.
Теперь представьте себе страх человека, для которого присутственный контакт и разоблачение означают одно и тоже. Чем ближе к моей сути Другой, тем скорее то время, когда он увидит, что я не тот, за кого себя выдаю. Усугубляет беду тот факт, что люди, которые тратят жизнь на то, чтобы не быть собой, как правило, очень стыдятся. Стыдятся узнать, кто они. Стыдятся, несмотря на то, а может, и благодаря тому, что никогда не знали, кто они. Знание это дает лишь контакт, присутственный контакт. Поэтому первый опыт присутственного контакта, полученный в процессе психотерапии, можно по праву считать днем рождения человека, днем его психологического рождения. Именно по этой причине восстановление способности к присутствию, или способности Быть, в диалогово-феноменологической психотерапии играет ключевую роль.
Что происходит после того, когда потребность присутствовать восстановлена? Чаще всего она появляется не в ярком свечении эйфории от этого открытия. Ригидный анахроничный фон, по-прежнему, наделяет ее значением. А в нем чаще всего находятся феномены, которые блокируют способность присутствовать – страх отвержения, ужас поглощения, стыд своей «неподходящести» для окружающих, сильная боль от предыдущей пораненности в контакте с другими, напускное безразличие к людям и пр. Этот список, к сожалению, можно продолжать еще множеством страниц. Разумеется, что даже осознав потребность Быть, учитывая сказанное, человеку требуется значительная решимость пойти на риск присутствия. Поэтому чаще всего в терапии жизнь человека, осознавшего потребность присутствовать, не упрощается. Более того, нередко она становится только сложнее. Ведь выбросив когда-то за пределы осознавания эту потребность, он поступил так не из-за своей взбалмошности или пресыщенности, а ввиду невыносимости переживать боль, страх, ужас, стыд … А сейчас актуальность этого переживания вновь нависла на израненным сердцем клиента. Но оно все еще невыносимо. Таков замкнутый круг, на основании которого годами функционирует self-парадигма – невыносимость переживания заблокировала потребность в присутствии, а исчезнувшая потребность в присутствии сделала невозможным переживание. Очевидно, что перед терапией появляется задача не из легких – поддержать переживание возможно, лишь восстановив присутствие, а присутствие предполагает предварительное переживание блокирующих его феноменов. Разорвать такой порочный цикл можно лишь благодаря риску, риску Быть. Именно здесь на этом этапе сосредотачиваются основные усилия психотерапии.
Как же поддержать риск клиента Быть? Боюсь, что технические рекомендации здесь невозможны. Человек или рискует, или нет. Как меня в свое время готовили к первому парашютному прыжку: «Это совершенно просто. Ты либо прыгаешь, либо не прыгаешь». И нет ответа на вопрос о том, как это сделать.
Применительно к присутствию в терапии это означает, что мы оказываемся в пространстве, в котором необходима чувствительность. Чувствительность и терапевта, и клиента. В первую очередь, разумеется, терапевта. Чаще всего, необходимые для этого интервенции исходят из первичного опыта. Иначе говоря, их «подсказывает сердце».
В предлагаемом вашему вниманию случае речь пойдет о ситуации групповой терапии. Точнее я сфокусирую внимание читателя на одной участнице группы, которой было особенно непросто, хотя она и предпринимала на протяжении всего терапевтического процесса отчаянные попытки начать Жить. Группа уже закончилась, но воспоминания о ней до сих пор трогают мою душу.
Клавдия, женщина 48 лет, мать четверых детей, двое из которых уже взрослые. По образованию Клавдия психолог, большую часть своей профессиональной жизни отдала академической карьере. Одинока, хотя и продолжает формально оставаться замужем. Отношения с мужем уже много лет назад стали совершенно отчужденными и холодными. Он время от времени периодически заводит себе любовниц. Клавдия сначала очень расстраивалась, но со временем перестала вообще обращать на это внимание. В группе, которую она стала посещать с самого начала, Клавдия пользовалась большим уважением, хотя многие и побаивались ее из-за той резкости, которую она могла себе позволить в разговоре. С самого начала группы Клавдия позиционировала себя при помощи несколько утрированного цинизма, которым она насыщала практически все свои высказывания о жизни и окружающих людях. Участники группы не были исключением в этом правиле. Что не могло не способствовать тому, что в отношении Клавдии у участников было некоторое довольно выраженное напряжение. Однако за маской цинизма можно было усмотреть хрупкость и ранимость Клавдии, а также ее беззащитность. Несмотря на довольно жесткие и резкие ее высказывания, у меня сохранялась на протяжении всего времени работы группы нежность к ней. О чем я не преминул ей сказать на одной из сессий. Клавдия выглядела растерянной, как будто немного смущенной. Она не знала, как реагировать. Я сказал ей, что вовсе не обязательно отвечать на мои слова, а просто попробовать отнестись к ним тогда и таким образом, когда и как это будет для нее возможным.
Мое внимание не мог не привлечь тот факт, что Клавдия почти никогда не обращалась к участникам группы лично. Точнее она обращалась к ним во втором лице, но по большей части с рекомендациями или комментариями. Эти комментарии, как правило, были довольно глубокими и выдавали скрытую под маской цинизма и безразличия чувствительность Клавдии и высокий интеллект. Однако побочным эффектом такого положения вещей как в терапевтической группе, так, по всей видимости, и в жизни было глубочайшее ее одиночество. На одной из групповых встреч Клавдия попросила меня лично и группу уделить ей немного внимания. Она стала рассказывать об отношениях со своим сыном, которые были «далеки от совершенства». В них стало гораздо больше конфликтов в последнее время. Она и сын медленно, но верно отдалялись друг от друга. Она опасалась, что еще немного, и они станут друг другу чужими. На протяжении всего разговора голос Клавдии был ровным, как будто спокойным. В ее облике ничто не выдавало чего-то, хотя бы отдаленно напоминающего волнение, беспокойство, тревогу или любое другое чувство. И хотя это уже перестало удивлять, контакт с ней, по-прежнему, отзывался у меня в сердце интенсивными чувствами. Впрочем, и участники группы реагировали на ее историю эмоционально. Я спросил Клавдию, как она переживает осложняющиеся отношения с сыном. Она стала отвечать скорее о том, что думает по этому поводу. «Мне кажется, ты имеешь право быть более живой сейчас. Ты рассказываешь историю, которая достойна переживания» – произнес я и продолжил: «Я иногда думаю, что в контакте с тобой я переживаю за нас двоих. Ты внешне кажешься почти всегда безразличной и отстраненной. Но так ли это на самом деле?» Клавдия закричала: «Да, черт побери! Я совершенно холодная и бесчувственная и не хочу ничего менять в себе! Я так привыкла жить!» Я сказал, что она имеет полное право на свой темп в переживании и развитии и может оставаться такой, как есть, пока ей это будет удобно и комфортно: «Просто знай, что я рядом с тобой на тот случай, если понадоблюсь». Случай этот, к моему удивлению, наступил практически мгновенно. Глаза Клавдии вдруг увлажнились, она стала плакать и сказала, что ей «бесконечно больно». Ее слова пронзили меня как игла, хотя я еще совершенно ничего не понимал о содержании ее чувства. Не понимала и она, удивляясь своей реакции. Поскольку она все же старалась рационально объяснить столь «иррациональную» реакцию, я предложил ей вместо этого просто понаблюдать за тем, что будет дальше происходить с ней. Я сказал: «Не так важно, что вызывает эту боль, как то, что она сейчас может ожить в твоем сердце. Просто позволь этому произойти». Я попросил Клавдию немного рассказать мне, лично мне, о той боли, которую она испытывает сейчас. Несмотря на то, что это было чудовищно трудно для нее, она рискнула говорить о своей боли, стараясь не оставлять контакт со мной. За время этого рассказа Клавдии, по всей видимости, удалось впервые присутствовать, не избегать своей Жизни. И хотя это было всего несколько секунд в течение нашего разговора, я очень порадовался происходящему. Вдруг на фоне той боли, о которой говорила Клавдия, стали появляться и другие смешанные чувства – страх, что я брошу ее ввиду «отвратительной слабости», стыд оттого, что ее видят «беспомощной и никчемной» и благодарность за то, что я все это время остаюсь с ней рядом. По ее словам, она давно не испытывала ощущение, что кому-то нужна и интересна. Во время нашего разговора участники группы были очень сосредоточены, несколько человек плакали. Клавдия сказала: «Я подумала, что, скорее всего, сын отдаляется от меня, потому что я холодна с ним. Я ходячий труп с интеллектом». Произнося эти слова, Клавдия снова покинула контакт со мной. Поэтому я конфронтировал этот «псевдоинсайт»: «Мне кажется, произнося последнюю фразу, ты делаешь шаг назад. Ты ставишь себе диагноз вместо того, чтобы продолжить переживать. Я понимаю, ты устала. Мы скоро уже остановимся. Но попробуй сейчас отнестись в своем переживании к тому, что происходит». Мы сфокусировали внимание в переживании на том новом опыте, который только что Клавдия получила. Точнее все еще получала. Так закончилась сессия.
Этот эпизод психотерапии, как бы нам этого не хотелось, кардинально не изменил способ жить у Клавдии. Но с этой сессии она стала внимательно относиться к своим переживаниям. Ее реплики стали довольно эмоциональными. Она начала устанавливать более близкие связи с участниками группы. Постепенно ее отношения с сыном и мужем стали также налаживаться. Они не изменились радикально, но стали более теплыми. Клавдия теперь знала путь, который ведет к переживанию. Знала не интеллектуально, но в своем опыте и сердце. И эти изменения уже необратимы. За время групповой терапии было еще несколько эпизодов, схожих с описанным. В каждом из них эта смелая женщина предпринимала титанические усилия в попытках Быть. И с каждым разом ей удавалось это все в большей степени. Что не могло не вызывать сочувствия, благодарности и уважения к ней.
Прошло 2 года терапии, когда ввиду смены места жительства Клавдия вынуждена была оставить группу. Мужу предложили интересную работу в другом городе. Их отношения к тому времени стали ценными для них обоих. Поэтому Клавдия поддержала мужа и приняла решение ехать вместе с ним. Прощание с группой было очень трогательным. Участники очень привязались к Клавдии, равно как и она к ним. На этой сессии нашлось места чувствам всех – и боли расставания, и грусти от завершения терапевтических отношений, и благодарности за присутствие в жизнях друг друга. В какой-то момент сессии Клавдия повернулась ко мне, посмотрела в глаза и сказала: «Спасибо тебе за то, что ты напоминаешь мне, что я живая!!!» При этом она тихо плакала. Плакал и я. Прошло уже несколько лет после окончания группы, а ее слова до сих пор я вспоминаю с трепетом.
***
Итак, все что нужно, это Быть. Ни много, ни мало. Именно это порой вызывает самые большие трудности у человека, именно поэтому счастье оказывается недоступным ему. Интересным для читателя может показаться отступление этимологического свойства. Оказывается, что относительно слова «счастье» есть несколько этимологических гипотез. Одна из них отсылает нас к древнерусскому языку и означает просто: «сейчас ты есть». Другая предполагает «с-часть-е», т.е. сосуществование со своей долей, участью, судьбой. Третья предполагает счастье как «бытие частью общего». Все три гипотезы объединяются осознанием факта своего существования. Однако это осознание предполагает всегда существование «меня-в-контакте-с-Другими».
Погодин Игорь Александрович – кандидат психологических наук, доцент, директор Института Гештальта, ведущий тренер и член Профессионального Совета Московского Гештальт Института. Гештальт-терапевт (сертификат МГИ, Европейский Сертификат гештальт-терапевта), супервизор (сертификат МГИ и Парижской Школы Гештальта (EPG)) и преподаватель гештальт-терапии, специалист в области кризисной психотерапии. Главный редактор «Вестника Гештальт-терапии». Действительный член Европейской Ассоциации Гештальт-терапии (EAGT), Международной Федерации организаций, преподающих Гештальт (FORGE), Белорусской ассоциации психотерапевтов, Всероссийской Профессиональной Психотерапевтической Лиги. Научный консультант отделения кризисной психологии социально-психологического центра БГПУ имени М. Танка.
e-mail:
Погодин И. А. Рискуя жить.[Электронный ресурс] // Прикладная психология и психоанализ: электрон. науч. журн. 2011. N 3. URL:http://ppip.idnk.ru (дата обращения: чч.мм.гггг).
Все элементы описания необходимы и соответствуют ГОСТ Р 7.0.5-2008 "Библиографическая ссылка" (введен в действие 01.01.2009). Дата обращения [в формате число-месяц-год = чч.мм.гггг] – дата, когда вы обращались к документу и он был доступен.