К ЗАДАЧАМ ПСИХОТЕРАПИИ: РЕАБИЛИТАЦИЯ СПОСОБНОСТИ ОСОЗНАВАНИЯ

УДК 159.922

English version:

Аннотация. Предлагаемая вашему вниманию статья посвящена обсуждению одной из важнейших задач диалогово-феноменологической психотерапии. Речь пойдет о восстановлении способности осознавания. Автор раскрывает сущность этого процесса, иллюстрируя его несколькими случаями из своей частной практики. Осознавание рассматривается в статье в качестве некоторого инструмента терапевтического творчества, который опосредует перманентный процесс воссоздания произведения искусства – ситуации поля. При этом автор рассматривает этот творческий акт как совместный – терапевта и клиента. Осознавание, с точки зрения, выдвигаемой в работе, принадлежит ситуации. Человек же выступает ее агентом.

Ключевые слова: диалогово-феноменологическая психотерапия, осознавание: awareness, consciousness, переживание, творчество, ситуация, агенты поля, феномен.

Об авторе

Ссылка для цитирования

Рассматривая задачи диалогово-феноменологической модели психотерапии, нельзя не остановиться на необходимости восстановления в терапевтическом процессе способности осознавания. Важно также поговорить о том, каким образом в процессе психотерапии, фокусированной на переживании, развивается эта способность, и рассмотреть те препятствия, которые возникают на этом пути.

Осознавание является в некотором смысле отправной точкой переживания. Разумеется, человек избавляет себя от необходимости осознавания тех или иных элементов феноменологического поля «не от хорошей жизни». Как правило, возможность осознавания несет в себе угрозу, вне зависимости от того, очевидна ли сама эта угроза или нет. За пределы осознавания «выбрасываются» те элементы феноменологического поля, которые находятся в потенциальном конфликте с «правящей» self-парадигмой. Появление их в качестве феноменов вызвало бы необходимость в обращении с ними – self-парадигме пришлось бы или снова депортировать их на периферию фона, или самой подвергнуться угрозе трансформации.

Диалоговая психотерапия как искусство

Клиент обращается за психотерапевтической помощью, как правило, жалуясь на те или иные симптомы. Смысл и значение этих симптомов остаются неизменными лишь в существующем контексте, состоящем из конечного диапазона феноменов поля. Трансформация жизненной ситуации клиента, включающей его симптомы и жалобы на них, а также его психологического/соматического состояния возможна лишь при условии соответствующей трансформации контекста [1, 2, 3]. Прежде чем практиковать диалогово-феноменологическую психотерапию, необходимо принять следующий факт. Мы, психотерапевты, не являемся специалистами по личности. Мы – эксперты в области функционирования поля. Хотя, если быть более точным, мы художники в поле. Все, что нам необходимо для хорошей терапии, так это честно и вдохновенно творить на холсте поля жизни вместе с клиентом. И оставаться при этом, по-возможности, чувствительным, внимательным и рискующим. Надеюсь, сказанное прозвучало не слишком пафосно. Итак, мы с вами являемся представителями искусства, непрестанно создающими произведения из материала феноменологического поля. (Учитывая творческий характер терапевтического процесса, не стоит удивляться тому, что критерии его эффективности также по большей части эстетического свойства. И действительно, очень часто после терапевтически значимой сессии вне зависимости от оценки ее эффективности терапевтом и клиентом, последний (равно как и первый) выглядят красивыми, и терапевтический контакт также привлекателен с эстетической точки зрения). Тут, однако, важно отметить несколько аспектов такого художественного творчества.

Во-первых, произведения психотерапии всегда совместные, т.е. создаются в контакте терапевта и клиента. Их авторство разделить не представляется возможным. Бессмысленно разбираться с вкладами каждого в этот творческий процесс, поскольку звук / движение / слово одного из нас рождает движение души другого.

Во-вторых, произведение, стремясь к «хорошей форме» [4] и время от времени достигая ее, все же всегда остается в процессе создания. Мы никогда не ставим точку и не вывешиваем наше творение на выставку, поскольку в таком виде, возможно, оно просуществовало бы недолго. И уже в ходе выставки, вероятно, изменилось бы многократно.

Третья, самая странная, в некотором смысле даже магическая, и все же очень вдохновляющая особенность нашего искусства заключается в самой природе отношений творцов и творения. Традиционно принято считать, что художник создает произведение. Однако это не всегда так (а может, и всегда не так). По крайней мере, в психотерапии, сущность которой сейчас обсуждается. «Наше творение» – контекст поля жизни – на самом деле создает сам себя и нас в том числе, поскольку мы являемся составной частью этого контекста. Нам лишь остается быть максимально внимательными к динамике этого творческого процесса и отдаться ему в полной мере. Только в этом случае творчество будет протекать естественным образом. В противном случае мы будем препятствовать этому жизненному процессу, и в зависимости от нашего успеха можем либо деформировать его, либо сделать полуживым в своей банальности, либо остановить его вовсе. Таким образом, в нашей власти либо убить творчество Жизни, либо служить ему. В последнем случае оказывается возможным процесс взаимного созидания – мы создаем Жизнь, а она творит нас, мы рождаем наших клиентов, а они формирует нас как людей и как профессионалов. Выглядит необычно, не правда ли? Именно такого рода позиция лежит в основании диалогово-феноменологического подхода в психотерапии.

И, наконец, четвертый аспект психотерапевтического творческого процесса имеет отношение к инструменту творчества, каковым в нашем случае выступает осознавание. Причем осознавание в смысле «awareness», т.е. скорее замечания актуального соотношения феноменов, чем интеллектуального понимания их взаимосвязей.

Осознавание как функция поля

На этом этапе нашего обсуждения природы осознавания со всей остротой встает вопрос о его принадлежности. (Не уверен, что слово «принадлежность» является корректным в данном контексте. Однако именно оно за неимением более подходящего, способно в полной мере описать представляемый тезис и в некотором смысле даже усилить его, сделать более выпуклым). Кто или что является субъектом осознавания? Здесь методология диалогово-феноменологической психотерапии вступает в очевидный конфликт с бытовым сознанием. Впрочем, не только с ним. Большинство школ психотерапии до сих пор исходит из базовой предпосылки о том, что осознавание принадлежит индивиду. Именно при таком условии, с этой точки зрения, возможны какие бы то ни было психологические изменения. Однако с обретением все большего влияния в психологии и психотерапии полевой парадигмы этот базовый тезис с необходимостью должен быть пересмотрен. По крайней мере, должна появиться некая соответствующая ей альтернатива. Если психическое как комплексное явление в целом производно от ситуации, то это в полной мере имеет отношение и к природе осознавания. Таким образом, субъектом осознавания является поле/ситуация. Именно ситуация обладает свойством осознавания. Несколько ранее [5, 6] уже рассматривалось осознавание как свойство контакта. Здесь же я хочу остановиться лишь на проблемных аспектах этого тезиса.

Справедлива и возможна ли все еще для нас фраза: «Я осознаю…»? Или это лишь плагиат, вероломно заимствованный без каких бы то ни было ссылок у ситуации контакта? Значит ли, что полевая парадигма в психологии и психотерапии претендует на такое изменение представлений человека о мире и своей собственной природы? Разумеется, нет. С этим гораздо эффективнее справляются уже тысячелетия различные школы буддизма и даосизма. Нас же интересует пока один аспект этого «психологического переворота», относящийся лишь к сфере психологической помощи. Для этого важно попытаться сместить психотерапевтический акцент с власти индивида к власти поля. Приписывание продуктов осознавания человеком себе не так уж плохо, особенно на фоне традиционного способа мышления, характеризующего западную цивилизацию. Здесь я хочу ввести дополнительное понятие, нивелирующее образовавшийся в результате конфликта индивида и ситуации диссонанс. Индивид не является источником осознавания, но выступает его агентом. Точнее агентом вторичного опыта, поскольку внутри первичного непосредственного опыта нет места сегментированию поля абстракциями. Поэтому с точки зрения вторичного опыта, в котором происходит коммуникация (по крайней мере, ее вербальный аспект), фраза: «Я осознаю …» вполне имеет смысл и является оправданной.

Тем не менее, с точки зрения методологии и техники психотерапии, нам важно понимать сущность осознавания как свойства терапевтической ситуации контакта. Что же это значит для практики психотерапии? Ответить на этот вопрос нам придется, кроме всего прочего, под недружественным взглядом индивидуалистической психотерапии, традиционно опирающейся на тезис о том, что психологические изменения возможны постольку, поскольку предполагают расширение сознания клиента.

Полевая же парадигма предоставляет нам иные ресурсы. Так как клиент и терапевт суть абстракции поля, то в фокус внимания терапевтического процесса попадает именно ситуация контакта. Поддерживая осознавание этой ситуации, мы тем самым посредством трансформации прегнантных значений изменяем ее. Происходит это, как уже отмечалось ранее [7] благодаря собственной динамике осознавания, в процессе которого элемент поля превращается в феномен. В процессе своего изменения ситуация контакта с неизбежностью меняет всех ее участников. Напомню, что мы – психотерапевты – выступаем в этом процессе специалистами по динамике поля, а не экспертами по внутреннему миру клиента. Мы лишь позволяем полю управлять происходящим, попутно создавая его.

***

Анна, женщина 31 года, жаловалась на отчаяние и тревогу в текущем периоде ее жизни. На момент начала терапии она была на 4 месяце беременности. Отец ребенка, узнав о беременности Анны, тотчас же «скрылся в неизвестном направлении». Как, впрочем, и все ее предыдущие мужчины. Отношения, в которые вступала время от времени Анна, развивались довольно стереотипно: знакомство – страсть – сближение – бегство мужчины. Анна была в растерянности. Чувства гнева и обиды на мужчин в рамках одной сессии могли чередоваться с переживаниями стыда от своей неполноценности: «Что же я такое делаю, что мужчины сбегают от меня?! Я чувствую себя иногда какой-то прокаженной!» Мне было искренне жаль Анну, но еще отчетливей я ловил себя на значительной тревоге в контакте с ней. Природу этой тревоги я пока не осознавал. Я попросил Анну рассказать мне немного подробнее о ее отношениях с мужчинами. Интересно, что по ходу этого разговора почти рефреном в ее словах звучали совершенно отчетливо два аспекта его содержания. Во-первых, удивление, недоумение и некоторое раздражение от «нежелания мужчины брать на себя ответственность за отношения». Анна обнаруживала у «современных мужчин» недостаток благородства. Произнося эти слова, она напоминала мне молодую женщину позапрошлого столетия, немного кокетливо и призывно, с одной стороны, и довольно критикующе-высокомерно, с другой, обсуждающей современные нравы. Во-вторых, и на этом Анна особенно отчетливо делала акцент в своем рассказе, она с настойчивостью аутотренинга сообщала о праве мужчины на свободу: «Мужчины, по большому счету, мне ничего не должны. Я никогда не удерживаю их». От этого псевдоромантический образ дамы из позапрошлого столетия становился только еще более выпуклым. Все остальное в рассказе Анны было лишь фоном к динамике этих двух, на мой взгляд, довольно противоречивых посланий. Интересно, что моя тревога по ходу рассказа стала усиливаться, и на ее фоне начал вырисовываться еще и некоторый стыд. Стыд «за весь мужской род». Я попробовал поделиться с Анной своими переживаниями, но в ответ столкнулся лишь с ее удивлением: «Странно! Ведь я же уже говорила, что ничего не требую от мужчин. Они совершенно свободны!» Причем последнюю фразу Анна произнесла так уверенно и возвышенно, что сомневаться в ее искренности было бы нелепо. Тем не менее, ее слова совершенно не успокоили меня. Более того, стыд и тревога стали только сильнее. Что-то внутри меня заставляло сомневаться в соприродности этих слов переживанию Анны. На фоне такого благородства молодой женщины мужчина должен был бы почувствовать себя полным ничтожеством в случае, если бы и вправду собрался оставить ее. Чем возвышенней было послание Анны, тем ниже должен был пасть отвергающий мужчина. Я сказал Анне: «Бросить тебя – это значит быть практически морально уничтоженным. Это почти невыносимо. Так невыносимо, что лучше избегать общения с тобой». Таким образом, во мне боролись одновременно два противоположных желания – бежать подальше от этой женщины и быть рядом с ней, избегая сильных вины и стыда. Одной рукой отпуская мужчину, другой при этом Анна крепко держала его за «мужское достоинство» (надеюсь, читатель простит меня за каламбур). Я поделился с Анной своими переживаниями, что, разумеется, снова не произвело на нее никакого эффекта.

Я попробовал получить доступ к переживанию Анны посредством довольно простого эксперимента. Я попросил Анну произнести ее же фразу, обращенную к мужчине: «Я отпускаю тебя!» и при этом быть очень внимательной к тому, что будет происходить с ее телом, чувствами и эмоциями, отмечая каждое движение своего «сердца». После первых же слов Анна как будто перестала дышать, глаза ее увлажнились. Поскольку я попросил ее говорить эти слова мне, то решил продолжить логически этот эксперимент и сказал ей: «Прощай! Спасибо, что не удерживаешь меня» и начал отдаляться от нее. Анну же я попросил оставаться в контакте и, по-прежнему, внимательно прислушиваться к себе. Вдруг она разрыдалась и произнесла: «Не бросай меня, пожалуйста!» Эти слова прозвучали не так громко, как очень сильно. Что-то очень эмоционально интенсивное появилось в нашем контакте. Его наполнило гораздо больше жизни, чем это было в течение всей предыдущей сессии. Мы сосредоточились на процессе осознавания тех чувств и желаний, которые в этот момент присутствовали у Анны. Ей удалось присвоить желание близости и нуждаемость в ней, хотя это осознавание и сопровождал довольно сильный страх этой же близости (скорее той неизведанности, которая она в себе содержала для Анны). Теперь в Анне боролись выученное от страха отвержения послание мужчине «Ты свободен!» и желанное «Будь со мной рядом! Ты важен для меня!».

Оказалось, что играть в игру «Не больно ты мне и нужен», лукавя при этом перед собой и пытаясь обмануть другого – не единственный способ строить отношения с мужчинами. Гораздо честнее присвоить себе движения своего сердца и оставаться верным ему. Легализация желания быть любимой гораздо лучше и экологичнее отчаянных попыток скрыть его от себя и окружающих (если вообще можно что бы то ни было скрыть). По крайней мере, по ходу ее экспериментов в жизни после сессии оказалось, что это гораздо более приемлемо для ее отношений с мужчинами. Интересным оказалось то, что вскоре после описываемой терапевтической встречи отношения с мужчинами у Анны стали налаживаться. Появилась стабильность в них. А в процессе психотерапии актуальной стала новая тема – тревога от растерянности в близости и страх отвержения, – которая открыла новый этап в процессе восстановления витальности и вкуса к жизни у Анны.

Контекст феноменологического поля, динамика которого лежит в основе терапевтически значимых изменений, расширяется благодаря осознаванию. Действительно, именно осознавание из безголосого элемента поля формирует феномен [7]. Появляясь в этом качестве в поле, новый феномен изменяет контекст благодаря формированию его новых смыслов. Кроме того, осознавание может быть направлено не только на отдельный элемент феноменологического поля, но и на актуальный контекст в целом. При этом оно непосредственно трансформирует его смысл и значение. Хотя, если быть справедливым и более точным, то не осознавание само по себе изменяет контекст, но оно поставляет материал для этой трансформации, т.е. для процесса переживания.

Описываемый случай представляет собой демонстрацию терапевтического процесса, в котором случился значимый «прорыв» в результате осознавания важных аспектов жизни клиента. Тамара, женщина 36 лет, замужем, воспитывает 3 детей. Обратилась за помощью в связи с беспокоившей ее булимией. Именно булимия как симптом была единственным поводом ее прихода на терапию. Несмотря на то, что выросла Тамара в небогатой семье, с детства она была окружена вниманием и заботой родителей. Основные ее потребности удовлетворялись даже в том случае, если родителям приходилось во многом отказывать себе и ее младшим сестре и брату. Хотя справедливости ради стоит отметить, что избалованным ребенком Тамара все же не была. Она даже не очень хорошо умела дифференцировать те потребности, которые возникали у нее.

Актуальная жизнь Тамары, по ее словам, была вполне удовлетворяющей. Хорошие отношения с родителями, мужем, детьми, коллегами по работе. В общем «все хорошо», если бы не булимия, которая портила всю эту прекрасную картину. Мои слова о том, что симптом, как правило, является лишь «верхушкой айсберга» и тесно связан с особенностями построения человеком своей жизни в целом, казалось, не имели никакого значения для Тамары. У нее была совершенно конкретная цель – избавиться от булимии. Очень скоро по ходу процесса психотерапии стало очевидно, что симптом был не единственным аспектом жизни, подверженным контролю со стороны Тамары. Она стремилась контролировать практически все, особенно это касалось любых витальных проявлений. Жизнь ее была организована чрезвычайно интенсивным образом. Каждый день был расписан по минутам. Несмотря на это, Тамара чувствовала, что не в полной мере продуктивно организовывает свою жизнь. Она говорила, что могла бы при большей расторопности вместить в будний день еще пару-тройку каких-нибудь занятий. Жизнь своих детей Тамара организовывала аналогичным образом. Так, ее дочь занималась в 5 секциях и кружках по нескольку раз в неделю каждый. Разумеется, в детском садике у нее времени на общение с детьми оставалось уже не так много. По словам Тамары, к сюрпризам она не привыкла. На мой вопрос, возможна ли какая-либо спонтанность в ее отношениях с окружающими, например, с мужем, она ответила, что для этого выделен вечер пятницы. Не стоит и говорить, что Тамара просто-напросто не переживала ни одно мгновение своего бытия. Время от времени в наших разговорах она производила на меня впечатление некоторого «аппарата по осуществлению жизни». Несмотря на то, что любые мои попытки обратить внимание Тамары на ее переживания заканчивались неудачей, она утверждала, что испытывает много удовольствия от происходящего в своей жизни. Все это вызывало у меня некоторую растерянность.

Наши отношения с Тамарой строились довольно непросто. Они, по всей видимости, были в полной мере подвержены реализации все той же тенденции к контролю. С одной стороны, с самой первой сессии Тамара почти каждый раз интересовалась моим отношением к ней, а также то, что я о ней думаю. Происходило же это на фоне ее постоянного недоверия к тому, что она достаточно важный и ценный для меня человек. При этом Тамара предпринимала совершенно очевидные попытки сексуально соблазнить меня. С другой стороны, сама Тамара никогда не выражала никакого своего отношения ко мне и к происходящему в нашем контакте. Более того, ни одна из моих интервенций, казалось, не производила на нее никакого впечатления. Она игнорировала любые слова, которые призваны были обратить ее внимание на зону переживания.

По ходу терапии становилось совершенно очевидно, что не все в жизни Тамары вызывало у нее удовлетворение. Оказалось, что и родители, и муж зачастую ведут себя, совершено не учитывая ее интересов. На мой вопрос о том, как она относится к такому их поведению, Тамара сказала, что может их понять и «всякое бывает в жизни». И вообще, она «старается ко всему относиться позитивно, поскольку сама позитивный человек». В ответ на мое любопытство относительно истории отношений с близкими людьми, выяснилось, что Тамаре не приходилось в жизни прикладывать усилия к осознаванию своих желаний и чувств. За нее всегда желали и чувствовали родители, муж и даже дети. Она была лишь некоторым их расширением. И сегодня Тамара в большинстве ситуаций не могла определить свои желания более или менее отчетливо. Несмотря на такой новый поворот в нашей терапии, разговор о чувствах и желаниях Тамары оставался по большей части теоретическим. Жизнь в нем отсутствовала напрочь. Вспоминая, каким образом Тамара получала желаемое от меня (по большей части это было признание), я вдруг осознал, что ее действия были направлены на удовлетворение ее потребностей, но находились вне зоны собственно переживания этих потребностей. Так, например, настойчивое требование признания с моей стороны, равно как и предыдущие попытки меня соблазнить, были сфокусированы лишь на действиях по удовлетворению желаемого, но не на самом желании. Признаться в своей нуждаемости в чем-то от другого человека было для Тамары по какой-то причине невыносимым. Таким образом, Тамара получала желаемое, не вступая с людьми в какие бы то ни было отношения. Тем более в отношения близости.

Не признаваясь себе и окружающим в тех нуждах, которые возникали в отношениях с ними, Тамара сохраняла полный контроль над своей жизнью. Примерно то же самое, но метафорическим образом, делала и булимия, осуществляя контроль не только над процессом обращения с пищей, но и над всей жизнью Тамары. Интересной была также обнаруженная в ходе терапии взаимосвязь различных форм контроля в жизни Тамары. В периоды, полные максимальной функциональной загрузки, плотно распределенной в течение всего дня, булимия не давала о себе знать. Тогда как в выходные, когда график чередующихся «форм полезной активности» был не столь интенсивным, булимия «возвращалась во всей своей красе». Похоже, что тот способ жить, который «выбрала» для себя Тамара, насыщенный тотальным контролем, был единственным из доступных для нее. Тамара делала все, чтобы никогда не возвращаться к себе. В противном случае ей пришлось бы переживать свою Жизнь в полной мере. По различным причинам для Тамары это представлялось невозможным. Отказываясь от переживания себя и своих желаний, она могла делегировать эту функцию окружающим ее людям. Не вступая с ними в близкие отношения, Тамара избавила себя от соблазна запуска процесса переживания. Порочный круг замкнулся. В нем Тамара не жила, а лишь экспериментировала с различными формами контроля. Казалось, ничто не может «сдвинуть с мертвой точки» этот отлаженный механизм бегства от жизни.

На одной из сессий Тамара в очередной раз спросила меня о том, как я к ней отношусь. Под этим вопросом Тамара всегда подразумевала скорее то, что я думаю о ней. Любые мои попытки описать мое отношение к ней пропускались ею постоянно «мимо ушей». Я ответил очень искренне: «Ты умная, красивая, талантливая, но мертвая молодая женщина». На несколько секунд лицо Тамары замерло. Потом оно наполнилось гневом (точнее я так проинтерпретировал ее лицо, поскольку сама Тамара, разумеется, гнева не осознавала), но очень быстро вернулось в прежнее состояние. После чего Тамара заговорила о чем-то отвлеченном. Поскольку я перестал удивляться ее способности к игнорированию, то удержался в этом месте нашего контакта скорее за счет возникшего у меня раздражения. Я остановил Тамару и попросил ее не покидать наш контакт, быть внимательной к тому, что будет происходить с ней, а также с ее телом. Тамара попыталась в свойственной ей манере проигнорировать мою просьбу, но я был настойчив. Спустя непродолжительное время мучительной паузы она тихо почти беззвучно заплакала, пытаясь как будто проглатывать слезы, словно не хотела, чтобы я их видел. Я попросил ее, несмотря на непростое для нее состояние, не оставлять контакт, продолжая быть внимательной к тому новому, что, возможно, в нем появится. Некоторое время Тамара честно, но тщетно пыталась осознать, что происходит с ней. Ее попытки вызывали у меня уважение и сочувствие. Вдруг Тамара сказала: «Мне очень страшно». Эти слова были произнесены так же тихо, но прозвучали очень сильно, так, как будто разрезали воздух в моем кабинете. Я попросил ее рассказать об этом страхе. Похоже, это было трудным заданием для Тамары. Однако спустя некоторое время она произнесла: «Я боюсь, что меня все бросят. Я готова оставаться мертвой, но чтобы меня любили». Я был потрясен этой фразой, особенно второй его частью. Я сказал: «Ты вовсе не должна быть мертвой, чтобы быть любимой. Ты имеешь право на то, чтобы жить и быть любимой». Я спросил, замечает ли она мое присутствие рядом с ней. Тамара ответила, что замечает, но очень удивлена. Я заверил ее, что останусь рядом. Сохраняя контакт с Тамарой, я предложил ей обратить внимание на то, какие желания и нужды будут появляться в ее сердце сейчас, несмотря на то, что страх ее очень велик. Остаток сессии мы провели в попытках осознавать возникающие в контакте желания. Это было чем-то очень необычным и новым для Тамары. Она с любопытством и трудом осваивалась с этим опытом.

Следующие несколько месяцев терапии были посвящены закреплению прорыва в осознавании, произошедшего на предыдущей сессии. Тамара с удовольствием обращала внимание на то, что подсказывали ей ее сердце и тело в контакте с другими людьми, и экспериментировала с формами предъявления своих желаний. К сожалению, это не могло не осложнить ее отношения с мужем и родителями, которые с выраженным сопротивлением воспринимали этот и для себя новый опыт. Однако, похоже, что процесс возвращения витальности был уже необратим. Но вместе с навыками осознавания своих чувств и желаний с течением времени терапии у Тамары также начал появляться и навык строить присутственный контакт с близкими для нее людьми, что позволило пережить сложный семейный кризис. Сразу после описываемой сессии переживание в контакте с близкими у Тамары в основном опиралось на появившееся недовольство, обиду и гнев. Но постепенно в нем стали «просыпаться» и другие чувства – нежность, благодарность, страсть. Впервые за много лет супружества, по словам Тамары, она почувствовала страсть к мужу и испытала оргазм: «Моя жизнь, похоже, только начинается». Булимия, жалобы на которую были фокусом внимания Тамары в начале терапии, прошла бесследно практически сразу после описываемой сессии. Симптом уже больше года не мучает ее.

***

Сергей, мужчина 39 лет, никогда не состоял в браке, детей нет. Поводом для обращения послужило очередное очень сильное обострение депрессии, которой он периодически страдал уже несколько лет. Последняя ремиссия продлилась очень недолго. Очередной депрессивный период вверг его в серьезный кризис. На момент начала терапии он уже принимал литий и экспериментировал с антидепрессантами, пытаясь подобрать с психиатром наиболее подходящий. Состояние Сергея было более или менее стабильное, но все же довольно тяжелое. Психотерапевтический запрос Сергея, тем не менее, относился не столько к актуальному состоянию, сколько к будущему. Он хотел прояснить для себя, чем заниматься после выхода из депрессии.

Сергей довольно успешный бизнесмен, занимавшийся поставкой из-за рубежа и продажей на всем постсоветском пространстве дорогостоящего сложного оборудования. Однако несколько лет назад его бизнес начал страдать из-за регулярных обострений депрессии, в ходе которых он сначала некоторым значительным усилием удерживался в выполнении своих задач, но потом неизбежно утрачивал к ним всякий интерес и на несколько месяцев отходил от дел. Разумеется, это не могло не сказаться на его отношениях с сотрудниками и партнером. Два года назад он ушел с поста директора, назначив вместо себя своего друга. Однако вскоре отношения испортились окончательно и с другом, который ушел из компании и открыл свой собственный бизнес, «сманив» с собой партнера Сергея и ключевых сотрудников компании. Это был серьезный психологический удар для Сергея, что спровоцировало очередной депрессивный эпизод. На момент начала терапии бизнес, который много лет назад он организовывал с партнером и руководителем которого он был практически все время, решено было распродать. Именно поэтому Сергей находился в поиске новых профессиональных путей для себя.

Важнейшей характеристикой стиля жизни Сергея было его постоянное стремление к успеху и достижениям. Каждый раз вместе с выходом из депрессии у него возникала сильная тревога оттого, что за время депрессии «много упущено, и нужно наверстать время». На фоне этого беспокойства Сергей активно включался в профессиональную деятельность, работая без выходных и допоздна. При этом он снова, но уже отличным от депрессии, маниакальным способом, игнорировал свою жизнь. Можно, наверное, сказать, что Сергей и не жил вовсе. Расстройство Сергея, по его описанию, больше походило на биполярное.

Стремление к бегству от жизни у Сергея проявлялось с самого детства. Он вырос в бедной многодетной семье в глухой деревне. Отец алкоголик, много пил и несколько лет назад умер. Тем не менее, Сергей сохранил в своем сердце благодарность, признательность и уважение к нему. Мать «очень авторитарный, но добрый человек», всю жизнь очень много работала, чтобы прокормить семью. Будучи функционально заботливой, она, тем не менее, была совершенно не способна на проявления сердечной теплоты, нежности и ласки. Сергей боялся и любил мать, к которой до сих пор чувствует огромное уважение. Со старшими братьями и сестрами у Сергея была большая разница в возрасте и близкие отношения не сложились. Все детство он провел со своим братом-близнецом Валентином, с которым, несмотря на это, также не сложились отношения. Иначе как «брат-близнец» Сергей его и не называл. Имя брата в терапии даже не произносилось. Валентин, по словам Сергея, вел схожий образ жизни, был очень успешным бизнесменом и ориентировался исключительно на успех. Несмотря на то, что Сергей «тянулся» к брату, желая более близких и заботливых отношений, последний был довольно отвергающим и не давал приблизиться. Напряжение между братьями сохранялось всю жизнь.

Детство Сергея и его брата нельзя было назвать светлым и радостным. До 6 лет они практически совершенно не видели своих родителей, которые ввиду тяжелой работы, оставили детей тетке, которая воспитывала их. Причем воспитание это происходило на фоне социальной изоляции. Живя на отдаленном хуторе, дети практически не видели других людей. А если кто-то приближался к их дому, они стремглав бросались в дом и прятались за печкой. Сергей вспоминает, что с самого детства для него было практически невозможно познакомиться с другим человеком ввиду возникающих при этом токсических страха и стыда. Разумеется, что и в школе братья испытывали значительные социальные трудности. Стыд и страх пронизывал насквозь их детство и юность. Кстати говоря, занятия бизнесом оказались как раз той сферой, где социальные навыки Сергея были более или менее восстановлены. Хотя правильнее было бы сказать скомпенсированы, поскольку вне сферы деловых отношений Сергей оставался все тем же робким, пугливым и неуверенным в себе ребенком. Разумеется, это не могло не сказаться на его отношениях с женщинами, с которыми ему первоначально было вообще чудовищно сложно познакомиться. Однако с течением времени сформировался некий компенсаторный механизм. Он заключался в том, что Сергей стал вступать в отношения с женщинами лишь на короткий период сексуальной страсти. Как только отношения становились или «угрожали» стать более близкими Сергей немедленно разрывал их. Однажды сидя в моем кабинете и разглядывая многочисленные детские игрушки, расставленные на полках, он произнес: «Я смотрю, что у тебя очень много игрушек. Вот и я хотел бы иметь много игрушек-женщин, с которыми можно было бы играть и выбрасывать». «Помогли» такому циничному отношению к женщинам, по его словам, неудачные отношения с одной из первых девушек в его жизни, которая сама бросила его, сообщив, что он недостоин ее, в отличие от многих других окружающих ее мужчин. Таким образом, с завидной последовательностью Сергей придерживался способа жизни, страхующего его от близости, теплоты и переживания их в своем сердце. Хотя, если быть более точным, он ежесекундно убегал от жизни со скоростью своего ужаса, который по привычке осознавался им как равнодушие и безразличие.

Получить доступ к переживаниям Сергея, разумеется, не представлялось возможным. Отчасти ввиду действия препаратов, отчасти благодаря той бесчувственной позиции в жизни, которой он придерживался. Как вскоре выяснилось, псевдобесчувственной позиции.

На одной из сессий Сергей снова стал рассказывать мне о значении достижений в своей жизни. Он даже депрессию рассматривал как личную неудачу, которая ставит под сомнение его успешность. А проект терапии воспринимал скорее как исправление этого провала, чем как место, в котором он мог бы стать более чувствительным к своей жизни. Меня несколько удивило такое функциональное отношение к себе, и я спросил его: «Сергей, а ты когда последний раз Жил?» Этот вопрос его очень озадачил. Поначалу он пытался избежать ответа на него, играясь с определением слова «жил», но потом признался в своей растерянности. Мой второй вопрос был для него еще более шокирующим: «А тебя кто-нибудь хоть раз любил просто так? Вот если у тебя вдруг не стало бы всех твоих достижений, то кто бы остался рядом?» В ответ Сергей надолго замолчал, выглядел он при этом весьма печальным. Через некоторое время он сказал, что не знает, что значит быть любимым просто так. Да и вообще, похоже, не знает, что значит быть любимым. На этой грустной ноте наша сессия закончилась.

Следующую сессию Сергей начал с темы, как будто бы на первый взгляд не связанной с предыдущей. Речь шла о его отношениях с женщинами. В то время Сергей встречался с девушкой Викой, с которой вместе жил. Как и в других случаях, отношения с Викой, начавшиеся с большой страсти, постепенно «сошли на нет» – страсть прошла вместе с сексуальным влечением. Сергей хотел расстаться с Викой. Он испытывал по этому поводу смесь отвращения и вины перед Викой, которая была единственным человеком в жизни, по всей видимости, любящей его. Так тема прошлой сессии вновь вернулась в терапию. Интересно, что именно такой, по описанию Сергея, теплый и заботливый человек как Вика представлялся Сергею наиболее опасным и угрожающим привычному авитальному укладу его жизни. Ирония судьбы в том, что зачастую лекарство представляется чем-то ужасным. Похоже, моя фраза о том, что Сергей, возможно, и не жил вовсе, произвела на него сильное впечатление, поскольку следующие несколько сессий были сфокусированы вокруг его отношений с близкими людьми и успеху как единственному доступному для него способу получать любовь окружающих. Сергей стал замечать те свои реакции, которые бы говорили ему о том, что он живой. Многие из этих реакций были совершенно новыми для него и не испытываемыми до этого.

Спустя некоторое время терапии Сергей сказал, что, похоже, депрессия отступает. Но происходит это не как обычно. Раньше он, при выходе из депрессии начинал неизбежно ощущать сначала смутное, но потом все возрастающее беспокойство, связанное с необходимостью «наверстать упущенное». Он очень быстро оказывался погруженным в стремительный поток дел и успокаивался на этом. Сейчас же ему не хотелось никуда спешить, более того, он поймал себя на желании остановиться в своей жизни и понаблюдать за тем, что будет в ней происходить. Впервые за свою жизнь Сергей почувствовал вкус к ней. Он стал замечать то, что игнорировал раньше. Отношения его с Викой приобрели новое содержание. Они стали, по ощущению Сергея, более близкими. Кроме того, он предпринял несколько попыток построить отношения со своим братом, которые оказались пока не очень удачными, но позволили Сергею более полно ощутить свои переживания.

Продолжался такой прогресс в терапии, однако, недолго. Спустя некоторое время Сергей стал испытывать все нарастающую тревогу. Появилось недовольство терапией, которая, по его мнению, происходит без видимых успехов. Возник страх, который проявлялся в смутном ощущении угрозы его благополучию. В интернете он стал навязчивым образом выискивать статьи криминального характера, где описывались случаи нарушения закона и откровенного насилия. И хотя, вроде бы, это не имело к нему никакого отношения, его безотчетный страх становился все сильнее. В течение некоторого времени в терапии мы не могли прикоснуться к тому, какое значение этот страх имеет для переживания Сергеем своей жизни. Хотя все более отчетливо появлялось ощущение, что этот симптом выполнял какую-то важную функцию. Я попросил Сергея рассказать о том, как он переживает этот страх, и вместе с тем наблюдать за тем, что будет происходить с ним. По ходу рассказа в нашем контакте стали появляться чувства, которых раньше Сергей не замечал – боль оттого, что большая часть жизни как будто прошла мимо него, а также тревога, что он может потерять то, что приобрел за последнее время. Он был похож на человека, который только учится жить. Мое сердце было переполнено теплотой к этому человеку и уважением к его мужеству Жить.

Завершая обсуждение значения осознавания для психотерапии и необходимости восстановления этого процесса как важнейшей ее задачи, очень важно вернуться к уже описываемому в более ранней работе разделению осознавания на consciousness и awareness. В данном случае нас в большей степени занимает awareness. Именно способность непосредственного осознавания лежит в основе «производства» феноменов поля. Именно awareness предполагает фокусирование на том новом, что появляется в контакте. Consciousness же в некоторой, иногда довольно выраженной, степени апеллирует к уже знаемому. Оно зачастую опосредуется влиянием принудительной валентности. Разумеется, степень трансформации контекста поля при этом минимальна в отличие от вмешательства в поле непосредственного осознавания (awareness) или впечатления. Именно впечатление является источником полевой динамики, потому что «заставляет» контекст поля трансформироваться, что инициирует в свою очередь динамику значения поля. Awareness опирается на естественную валентность поля, что восстанавливает его свободную динамику. Ситуация начинает управлять Жизнью, что возвращает ей спонтанность и витальность. Однако происходит это лишь после восстановления свободы выбора. Подытоживая обсуждаемое, отметим, что восстановление способности замечать происходящее в поле контакта и впечатляться этим в процессе психотерапии нам важно еще и постольку, поскольку только в этом случае мы можем получить доступ к возможности восстановления свободы выбора.

Литература